Неточные совпадения
Равномерно вздрагивая на стычках рельсов,
вагон,
в котором
сидела Анна, прокатился мимо платформы, каменной стены, диска, мимо других
вагонов; колеса плавнее и маслянее, с легким звоном зазвучали по рельсам, окно осветилось ярким вечерним солнцем, и ветерок заиграл занавеской.
Они
сидели в углу
вагона, громко разговаривая и, очевидно, зная, что внимание пассажиров и вошедшего Катавасова обращено на них.
Нет-с, я вот что про себя думал некоторое время, вот особенно
в дороге,
в вагоне сидя: не способствовал ли я всему этому… несчастию, как-нибудь там раздражением нравственно или чем-нибудь
в этом роде?
В купе
вагона, кроме Самгина,
сидели еще двое: гладенький старичок
в поддевке, с большой серебряной медалью на шее, с розовым личиком, спрятанным
в седой бороде, а рядом с ним угрюмый усатый человек с большим животом, лежавшим на коленях у него.
Самгин отошел от окна, лег на диван и стал думать о женщинах, о Тосе, Марине. А вечером,
в купе
вагона, он отдыхал от себя, слушая непрерывную, возбужденную речь Ивана Матвеевича Дронова. Дронов
сидел против него, держа
в руке стакан белого вина, бутылка была зажата у него между колен, ладонью правой руки он растирал небритый подбородок, щеки, и Самгину казалось, что даже сквозь железный шум под ногами он слышит треск жестких волос.
— Сказано: нельзя смотреть! — тихо и лениво проговорил штатский, подходя к Самгину и отодвинув его плечом от окна, но занавеску не поправил, и Самгин видел, как мимо окна, не очень быстро, тяжко фыркая дымом, проплыл блестящий паровоз, покатились длинные, новенькие
вагоны; на застекленной площадке последнего
сидел, как тритон
в домашнем аквариуме, — царь.
Самгин замолчал. Стратонов опрокинул себя
в его глазах этим глупым жестом и огорчением по поводу брюк. Выходя из
вагона, он простился со Стратоновым пренебрежительно, а
сидя в пролетке извозчика, думал с презрением: «Бык. Идиот. На что же ты годишься
в борьбе против людей, которые, стремясь к своим целям, способны жертвовать свободой, жизнью?»
Вот он, поэтический образ,
в черном фраке,
в белом галстухе, обритый, остриженный, с удобством, то есть с зонтиком под мышкой, выглядывает из
вагона, из кеба, мелькает на пароходах,
сидит в таверне, плывет по Темзе, бродит по музеуму, скачет
в парке!
«Он
в освещенном
вагоне, на бархатном кресле
сидит, шутит, пьет, а я вот здесь,
в грязи,
в темноте, под дождем и ветром — стою и плачу», подумала Катюша, остановилась и, закинув голову назад и схватившись за нее руками, зарыдала.
Больной, про которого он говорил,
сидел в этом же
вагоне в углу.
Вошедшие рабочие тотчас же поспешно вышли и опять теми же мягкими решительными шагами пошли еще дальше к следующему
вагону, тому самому,
в котором
сидел Нехлюдов.
Вагон,
в котором было место Нехлюдова, был до половины полон народом. Были тут прислуга, мастеровые, фабричные, мясники, евреи, приказчики, женщины, жены рабочих, был солдат, были две барыни: одна молодая, другая пожилая с браслетами на оголенной руке и строгого вида господин с кокардой на черной фуражке. Все эти люди, уже успокоенные после размещения,
сидели смирно, кто щелкая семечки, кто куря папиросы, кто ведя оживленные разговоры с соседями.
А пока с шести утра до двенадцати ночи форейторы не сменялись — проскачут
в гору, спустятся вниз и
сидят верхом
в ожидании
вагона.
Несколько раз
в продолжение суток Горизонт заходил
в третий класс,
в два
вагона, разделенные друг от друга чуть ли не целым поездом.
В одном
вагоне сидели три красивые женщины
в обществе чернобородого, молчаливого сумрачного мужчины. С ним Горизонт перекидывался странными фразами на каком-то специальном жаргоне. Женщины глядели на него тревожно, точно желая и не решаясь о чем-то спросить. Раз только, около полудня, одна из них позволила себе робко произнести...
На одной станции у небольшого города, здания которого виднелись над рекой, под лесом,
в вагон, где
сидел Матвей, вошел новый пассажир.
Корзина с провизией склонилась
в руках ослабевшего человека, сидевшего
в углу
вагона, и груши из нее посыпались на пол. Ближайший сосед поднял их, тихо взял корзину из рук спящего и поставил ее рядом с ним. Потом вошел кондуктор, не будя Матвея, вынул билет из-за ленты его шляпы и на место билета положил туда же белую картонную марку с номером. Огромный человек крепко спал,
сидя, и на лице его бродила печальная судорога, а порой губы сводило, точно от испуга…
Молодцеватые молодые ребята солдаты
в своих новых, чистых мундирах толпились стоя или спустив ноги,
сидя в раздвинутых широких дверях товарных
вагонов.
Поодаль от стола, не принимая пищи,
сидел жандармский генерал с непроницаемым, но унылым видом, как будто тяготясь надоевшей ему формальностью. Со всех сторон двигались и шумели офицеры
в своих красивых, украшенных золотом мундирах: кто,
сидя за столом, допивал бутылку пива, кто, стоя у буфета, разжевывал закусочный пирожок, отряхивал крошки, упавшие на грудь мундира, и самоуверенным жестом кидал монету, кто, подрагивая на каждой ноге, прогуливался перед
вагонами нашего поезда, заглядывая на женские лица.
Меж явью и сном встало воспоминание о тех минутах
в вагоне, когда я начал уже плохо сознавать свое положение. Я помню, как закат махал красным платком
в окно, проносящееся среди песчаных степей. Я
сидел, полузакрыв глаза, и видел странно меняющиеся профили спутников, выступающие один из-за другого, как на медали. Вдруг разговор стал громким, переходя, казалось мне,
в крик; после того губы беседующих стали шевелиться беззвучно, глаза сверкали, но я перестал соображать.
Вагон поплыл вверх и исчез.
Поезд отходил
в два часа дня, но эшелон с 12 уже
сидел в товарных
вагонах и распевал песни. Среди провожающих было много немцев-колонистов, и к часу собралась вся труппа провожать меня: нарочно репетицию отложили. Все с пакетами, с корзинами. Старик Фофанов прислал оплетенную огромную бутыль, еще
в старину привезенную им из Индии, наполненную теперь его домашней вишневкой.
В вагон вошли только Шелковников, Андреа и двое влиятельных инженеров-бельгийцев. Квашнин
сидел в кресле, расставив свои колоссальные ноги и выпятив вперед живот. На нем была круглая фетровая шляпа, из-под которой сияли огненные волосы; бритое, как у актера, лицо с обвисшими щеками и тройным подбородком, испещренное крупными веснушками, казалось заспанным и недовольным; губы складывались
в презрительную, кислую гримасу.
Мысленно он уже уехал: он уже
сидел в гремящем и дымящем
вагоне и бежал, бежал
в немую, мертвую даль.
Он
сидел один
в вагоне: никто не мешал ему.
К ночи он проехал мимо Касселя. Вместе с темнотой тоска несносная коршуном на него спустилась, и он заплакал, забившись
в угол
вагона. Долго текли его слезы, не облегчая сердца, но как-то едко и горестно терзая его; а
в то же время
в одной из гостиниц Касселя, на постели,
в жару горячки, лежала Татьяна; Капитолина Марковна
сидела возле нее.
Евсей, с радостью слушая эти слова, незаметно разглядывал молодое лицо, сухое и чистое, с хрящеватым носом, маленькими усами и клочком светлых волос на упрямом подбородке. Человек
сидел, упираясь спиной
в угол
вагона, закинув ногу на ногу, он смотрел на публику умным взглядом голубых глаз и, говорил, как имеющий власть над словами и мыслями, как верующий
в их силу.
В одном из
вагонов третьего класса
сидел молодой человек, немного выше среднего роста, одетый
в теплое пальто с бобровым воротником.
В этом
вагоне сидела губерния,
сидело все то, от чего я бежал, от лицезрения чего стремился отдохнуть.
Приехал я сюда часов
в двенадцать дня и остановился
в гостинице, недалеко от собора.
В вагоне меня укачало, продуло сквозняками, и теперь я
сижу на кровати, держусь за голову и жду tic’a. Надо бы сегодня же поехать к знакомым профессорам, да нет охоты и силы.
Бежали
вагоны,
в них
сидели люди, как всегда
сидят, и ехали, как они обычно ездят; а потом будет остановка, как всегда — «поезд стоит пять минут».
Этого странного англичанина я встретил сначала
в Пруссии,
в вагоне, где мы
сидели друг против друга, когда я догонял наших; потом я столкнулся с ним, въезжая во Францию, наконец,
в Швейцарии;
в течение этих двух недель два раза — и вот теперь я вдруг встретил его уже
в Рулетенбурге.
Чрез четверть часа мы действительно
сидели втроем
в одном общем семейном
вагоне: я, m-lle Blanche et m-me veuve Cominges.
В настоящую минуту он
сидел на комфортном месте
в вагоне первого класса, и
в уме его наклевывалась одна милая мысль: на следующей станции предстояло разветвление пути, и шла новая дорога вправо.
Мышлаевский. Сменили сегодня, слава тебе, Господи! Пришла пехотная дружина. Скандал я
в штабе на посту устроил. Жутко было! Они там
сидят, коньяк
в вагоне пьют. Я говорю, вы, говорю,
сидите с гетманом во дворце, а артиллерийских офицеров вышибли
в сапогах на мороз с мужичьем перестреливаться! Не знали, как от меня отделаться. Мы, говорят, командируем вас, капитан, по специальности
в любую артиллерийскую часть. Поезжайте
в город… Алеша, возьми меня к себе.
Перейдя
в вагон, Прокоп отворил окно и оттуда смотрел на Гаврюшу. Он
сидел без слов, но все лицо его сияло и смеялось. Гаврюша тоже смеялся, но стыдливо, как будто совестился. Наконец поезд заколыхался и тронулся.
— Из Бель-Вю Науматуллу; он тоже за границу едет — вон с ним, вон с этим… ну, вот что
в ермолке у нас
в вагоне сидит!
В этом
вагоне на разостланной бурке
сидят двое: один — старый, с широкой седой бородой,
в полушубке и
в высокой мерлушковой шапке, похожей на папаху, другой — молодой, безусый,
в потертом драповом пиджаке и
в высоких грязных сапогах.
Старик встает и вместе со своею длинною тенью осторожно спускается из
вагона в потемки. Он пробирается вдоль поезда к локомотиву и, пройдя десятка два
вагонов, видит раскрытую красную печь; против печи неподвижно
сидит человеческая фигура; ее козырек, нос и колени выкрашены
в багровый цвет, все же остальное черно и едва вырисовывается из потемок.
Поехали по железной дороге. Погода ясная этот день стояла — осенью дело это было,
в сентябре месяце. Солнце-то светит, да ветер свежий, осенний, а она
в вагоне окно откроет, сама высунется на ветер, так и
сидит. По инструкции-то оно не полагается, знаете, окна открывать, да Иванов мой, как
в вагон ввалился, так и захрапел; а я не смею ей сказать. Потом осмелился, подошел к ней и говорю: «Барышня, говорю, закройте окно». Молчит, будто не ей и говорят. Постоял я тут, постоял, а потом опять говорю...
— Пестрое, — ответила Глафира, — и потому самое опасное, за него нельзя отвечать ни одну минуту: дорогой он чуть не бросился под
вагон;
в Берлине ему вздумалось выкраситься, и вот вы увидите, на что он похож; вчера он ехал
в Петербурге на козлах,
в шутовском колпаке; потом чуть не залился
в ванной; теперь
сидит запертый
в комнате Генриха.
Всё время, пока я
сидел у приятеля и ехал потом на вокзал, меня мучило беспокойство. Мне казалось, что я боюсь встречи с Кисочкой и скандала. На вокзале я нарочно просидел
в уборной до второго звонка, а когда пробирался к своему
вагону, меня давило такое чувство, как будто весь я от головы до ног был обложен крадеными вещами. С каким нетерпением и страхом я ждал третьего звонка!
Поезд гремел и колыхался.
В вагонах зажгли фонари. Таня
сидела в уголке с мастеровым и оживленно беседовала. Мастеровой конфиденциально говорил...
Ему не хотелось входить
в вагон, так как там
сидела мать, которую он ненавидел.
На одном из запасных путей узловой станции стоял
вагон штаба красной бригады. Был поздний вечер воскресенья. Из станционного поселка доносились пьяные песни.
В вагоне было темно, только
в одном из купе, за свечкой,
сидел у стола начальник штаба и писал служебные телеграммы.
— А вы все
сидите, все работаете. Вчера поздно-поздно ночью я видела огонек
в вашем
вагоне… — И с нежным, ласковым упреком она сказала, понизив голос: — Зачем вы так выматываете себя на работе?
Вагон грузно грохотал. Поезд останавливался на каждой станции, свистел, дымил, выпускал и принимал пассажиров. Теркин
сидел в своем углу, и ничто не развлекало его. К ним
в отделение влезла полная, с усиками, барыня, нарядная, шумная, начала пространно жаловаться на начальника станции, всем показывала свой билет первого класса, с которым насилу добилась места во втором.
В углу
сидел Теркин и смотрел
в окно. Глаза его уходили куда-то, не останавливались на толпе. И на остальных пассажиров тесноватого отделения второго класса он не оглядывался. Все места были заняты. Раздавались жалобы на беспорядок, на то, что не хватило
вагонов и больше десяти минут после второго звонка поезд не двигается.
Высунувшись наружу и глядя назад, я видел, как она, проводив глазами поезд, прошлась по платформе мимо окна, где
сидел телеграфист, поправила свои волосы и побежала
в сад. Вокзал уж не загораживал запада, поле было открыто, но солнце уже село, и дым черными клубами стлался по зеленой бархатной озими. Было грустно и
в весеннем воздухе, и на темневшем небе, и
в вагоне.
Быть может, ему было грустно и не хотелось уходить от красавицы и весеннего вечера
в душный
вагон, или, быть может, ему, как и мне, было безотчетно жаль и красавицы, и себя, и меня, и всех пассажиров, которые вяло и нехотя брели к своим
вагонам. Проходя мимо станционного окна, за которым около своего аппарата
сидел бледный рыжеволосый телеграфист с высокими кудрями и полинявшим скуластым лицом, офицер вздохнул и сказал...
Прохаживаясь по платформе, я заметил, что большинство гулявших пассажиров ходило и стояло только около одного
вагона второго класса, и с таким выражением, как будто
в этом
вагоне сидел какой-нибудь знаменитый человек. Среди любопытных, которых я встретил около этого
вагона, между прочим, находился и мой спутник, артиллерийский офицер, малый умный, теплый и симпатичный, как все, с кем мы знакомимся
в дороге случайно и не надолго.
В вагоне I класса,
в узком коридорчике, столпилась у открытого окна кучка знакомых между собою пассажиров, которым не спится. Они стоят,
сидят на выдвинутых лавочках, и одна молоденькая дама с вьющимися волосами смотрит
в окно. Ветер колышет занавеску, отбрасывает назад колечки волос, и Юрасову кажется, что ветер пахнет какими-то тяжелыми, искусственными, городскими духами.